Оборона блокадного Ленинграда – одна из самых трагических страниц нашей истории. Беспрецедентный подвиг жителей и защитников этого города навсегда останется в памяти народа. К сожалению, об этом подвиге вспоминают в редкие дни, приуроченные к конкретным событиям. А ведь блокада Ленинграда длилась 872 дня, и каждый из них был полон боли и жертвенности… Мы не станем дожидаться 9 мая, чтобы пообщаться с одним из уже немногих, увы, творцов Великой Победы. Знакомьтесь: Гусман Ибрагимович Сафин – участник обороны и прорыва блокады Ленинграда, кавалер Ордена Отечественной войны 1-й степени и медали «За оборону Ленинграда», подполковник в отставке
«Так я впервые увидел смерть…»
– Гусман Ибрагимович, как для вас началась Великая Отечественная война?
– Жил я тогда в Татарстане, закончил девять классов, и 22 июня 1941 года мы отмечали завершение учебного года. Было примерно девять часов утра – и тут прибегает наш соученик Николай Данилов и кричит: «Германия напала. Война!» Мы всё бросили и помчались в районный центр – три километра пешком. В 12 часов по радио передавали выступление Молотова, из которого мы узнали, что в четыре часа утра Германия внезапно, вероломно, нарушая все соглашения, напала на Советский Союз, что бомбят наши города. Правительство призывало народ дать отпор врагу и объявляло мобилизацию. И мы все тут же направились в военкомат.
Там меня спрашивают: «В каких войсках хотите воевать?» Я ответил: «На флоте». Мне говорят: «Мы это не решаем. Запишем вас во флот, но нужно пройти комиссию. Если не забракуют, мы удовлетворим вашу просьбу». Но впереди был еще десятый класс, поэтому всем нам сказали: «Пока занимайтесь, а настанет время – пришлем повестку».
В 1942 году мы сдали выпускные экзамены, и примерно в июле пришла повестка. Я прошел медкомиссию, подошел по состоянию здоровья, для того чтобы служить на флоте. Нас погрузили в вагоны. Куда едем, где будем – никто не говорил, все было засекречено. А дорога была страшно переполненной, навстречу нам шли эшелоны с беженцами, а воинские – с танками, самолетами – двигались в сторону фронта. Их пропускали в первую очередь.
Наконец добрались мы до Тихвина. И тут прилетели два немецких самолета, начали бомбить эшелон. Мы выбежали из вагонов, начали прятаться кто куда. Потом зенитчики немцев отогнали, но несколько человек все же погибло. Вот так я впервые увидел смерть.
– Вам было 18 лет?
– Да. Но знаете, тогда не было чрезмерного страха, а вот сейчас, когда вспоминаю, слезы появляются. Может, тогда это как-то по-другому воспринималось, а может, просто не осознавал до конца, что такое смерть. После окончания налета мы снова погрузились в вагоны, доехали до станции возле Ладожского озера, а дальше до расположения части шли несколько километров пешком. Нас должны были переправить на катерах через Ладогу в блокадный Ленинград. Но это было непросто. Обстреливала артиллерия, немецкая и финская, 
итальянские торпедные катера за нашими охотились. Были большие потери, и нас никак не могли переправить. И вот через несколько суток – тревога в три часа утра, нас, человек 80, погрузили в катера, и мы поплыли. И проскочили удачно! А вот у группы, что до нас переправлялась, так не получилось, почти все погибли…
«Паникеров не было абсолютно!»
– После переправы нас повезли в Ленинград. И сразу на санобработку. Всё выбросили, все вещи сожгли, выдали военную форму, оружие. Мне дали 50-миллиметровый миномет, я был наводчиком, а Иван, мой земляк, заряжал. В 1941-м немцы на нашем участке в бою применяли газ. Поэтому сразу же начались тренировки с противогазами, чтобы быстро надевать их в бою. Загоняли нас в специальную камеру, дым пускали. А мы неопытные были: задыхались, слезы текли…
В первые дни нас, необученных бойцов, отправляли собирать и уничижать немецкие листовки. Немцы тогда их много разбрасывали. Обещали хорошую жизнь, писали, что вот, мол, сыновья Сталина и Молотова уже сдались в плен и призывают нас сделать то же самое. Но завирались, конечно. Да, Яков Сталин попал в плен, но у Молотова-то вообще не было сына! Я хотел сохранить себе такую листовку на память, для истории, но если бы у меня ее нашли, я бы попал под военный трибунал и меня бы расстреляли, в лучшем случае отправили бы в штрафной батальон. Так что пусть историки простят.
– Сейчас некоторые исследователи говорят, что боевой дух в Ленинграде был очень низким, особенно среди мирного населения. Так ли это?
– Врут они все! Высокий был боевой дух, паникеров не было абсолютно! Даже горожане, пожилые, получая 250–300 граммов хлеба, никогда не падали духом.
– Выжить же в таких условиях практически невозможно…
– Да, истощение было у людей огромное. Некоторые просто падали в обморок на улицах или на работе. Их отправляли в так называемую больницу, ставили на усиленный паек, и человек находился там дней десять. Восстановит он там силы – и опять работать. Никто тогда от работы не отлынивал, все старались как можно больше делать для фронта, для победы. Страшные вещи тогда, конечно, происходили. Вот представьте себе: идут жена с мужем карточки на хлеб отоваривать. И кто-то из них падает и умирает от истощения. Так вот, второй прячет у себя карточку умершего, иначе ее заберет похоронная команда. А если команда в этот момент оказывалась рядом, приходилось говорить, что умер незнакомый человек, иначе начнут придираться и отберут карточку. Но выхода другого у людей не было – может, эта карточка жизнь тебе спасет, чтобы ты сам на следующий день не умер от истощения… Сейчас мало кто об этом знает, всю правду извращают, переворачивают.
Адреса в гильзах и котелок-спаситель
– А когда вы в первый раз в бой попали?
– Первый настоящий бой был в конце 1942 года. До этого нас несколько раз перебрасывали на разные участки. А в начале января 1943-го нас направили на прорыв блокады. Мы должны были освободить Красный Бор. До этого было несколько попыток наступления, но все они заканчивались неудачей, почти все погибали. Против нас тогда воевали испанская «голубая дивизия», финны, немцы и итальянцы.
Опытные бойцы меня тогда научили: возьми отстреленную гильзу, внутрь положи записку, чтобы там были адреса: домашние, родителей, родственников, – и всегда носи в кармане, чтобы в случае смерти родственники узнали, что ты погиб. Военные-то билеты были, но в бою они нередко выпадали, терялись. Да и, что там говорить, при бомбежке людей на части разрывало…
– Расскажите о прорыве блокады.
– 12 января 1943 года мы начали наступление. Немцы отчаянно сопротивлялись, да и испанцы тоже, хотя никто не ожидал от них такого. Очень много неприятностей доставляли финские снайперы. Они прятались на деревьях, стреляли без оптических прицелов, чтобы блики их не выдавали. Мы еще не привыкли к такой тактике, нам было необычно, что снайпер может находиться на дереве. Сам я ранен был четыре раза, но ничего серьезного, осколочные ранения в спину, в левую ногу, в голову – просто задело, и всё. Однажды осколками разорвало мой вещевой мешок, котелок, несколько осколков застряло в спине, но, если бы не котелок, я бы погиб. Котелок пришлось выбросить, но он спас мне жизнь. При таких ранениях никто не бросал поля боя. Перевязали как могли – и снова в бой, потому что, если с таким ранением бежать в медсанбат, в строю никого не останется – практически все были ранены.
«Хотелось узнать судьбу Гитлера»
– И мы взяли Красный Бор! Пленных много было: немцы, испанцы, финны. Сильно замерзшие, головы укутаны всякими тряпками, одеялами. Смотреть на них было страшно.
Но и у нас потери были огромные. В этих боях погиб командир нашего батальона, старшина роты погиб – финский снайпер его подстрелил. Погиб и мой заряжающий, мой земляк Иван… Командир роты получил тяжелое ранение и был отправлен в госпиталь в Ленинград. А через пару недель и я оказался в этом же госпитале, в той же палате.
– Как это произошло?
– Несмотря на то что наш полк понес большие потери, его должны были отправить на переформирование, но командование решило по-другому. После освобождения Красного Бора мы с боями пошли на Колпино. Передвигались ночью, чтобы не попасть под обстрел немцев, днем занимали позиции и отдыхали. Но тем не менее перестрелка с немцами все равно шла, они обстреливали наши позиции, мы отвечали тем же.
И вот 17 февраля очередная перестрелка: мы по немцам, они по нам. Заряжающий мой, повторяю, погиб, и я все делал сам: и наводил, и заряжал. И когда в очередной раз привстал зарядить миномет, все и произошло. Пуля прошла через правую руку по касательной, потом через грудь. Я помню, что изо рта у меня шла кровь, я задыхался. Правая рука повисла, ничего не чувствовал. Ну, думаю: всё, оторвало… Хотел ее выбросить, но дернул – не получается, бушлат держит. Медсестра меня до медсанбата дотащила, и уже там я потерял сознание.
Потом очнулся. Вокруг меня раненые лежат – как и я, на носилках, – хирурги, мокрые от пота, раны обрабатывать не успевают, очередь огромная…
Меня сразу взяли в операционную, врач говорит своим: «Готовьте всё, здесь ампутация». А я не знал тогда слова «ампутация», представляете? Спрашиваю: «Что вы будете делать»? Врач отвечает: «Резать правую руку». Я ему криком: «А я не дам!» Он мне спокойно так: «Тогда мы за вас не отвечаем, у вас может быть заражение крови, и вы вообще не выживете, а если ампутация – будете жить». Я отвечаю: «Я без правой руки жить не буду, не хочу!» Мне не страшно было. Земляк мой уже погиб – думаю: ну, вот и я за ним пойду.
– И вы собрались умирать в 20 лет?!
– Да. Ну а что, очень много людей погибало. У нас не было такого, что бы кто-то из нас боялся умереть. А у меня была только одна мысль: если меня убьют, плохо, что я не узнаю судьбу Гитлера, повесят его или застрелят. Мы знали, что победим, не было никаких сомнений.
«А я левой пишу!»
– Как сложилась жизнь после ранения?
– Из медсанбата меня отправил в Тихвин, затем в Киров. В Кирове недели 2–3 держали, температуру сбивали, потому что дальше везти нельзя было. Ну а из Кирова вместе с такими же тяжелоранеными отправили в глубь страны, в Улан-Удэ, в госпиталь Забайкальского фронта. Здесь были сосредоточены тяжелораненые, которые на фронт попасть уже не могли.
В конце 1943 года меня комиссовали, получил вторую группу инвалидности, приехал домой. Каждые шесть месяцев нужно было проходить медкомиссию, чтобы группу подтвердить. Но вот что злило больше всего: ну, ладно я, а вот зачем проходить ее людям без руки, без ноги? Неужели рука или нога отрастут?
В 1944 году я приехал в Донецк к своей сестре. Сначала все было не очень хорошо: заболел сыпным тифом, еле выжил, но, видимо, смерть опять испугалась. После выздоровления решил продолжить образование, поступил в местный педагогический институт, да обучение, как говорится, не пошло. Пытался устроиться на работу, но из-за инвалидности меня принимать не хотели. И однажды познакомился с человеком (до сих пор помню его фамилию – Меренков), который мне сказал: «А ты переведись на третью группу, тогда возьмут». Пошел на медкомиссию, говорю: «Дайте третью группу». А они мне: «Так у вас же правая рука не действует, вы даже писать не можете». А я им: «Так я левой пишу!»
Ну, с горем пополам дали мне третью группу. И правда, подействовало! Приняли меня на работу, затем послали в Одессу на курсы финансовых работников. После окончания курсов вернулся в Донецк, в Горфинотдел, а спустя некоторое время возглавил контрольно-ревизионное управление Донецкой области по государственному страхованию. Вот тут тоже был свой «Ленинград». Чего греха таить: были тогда нарушения, приписки, а моей задачей было с этим бороться. Чего только не было: и подкупить пытались, и угрожали, и анонимки писали… Но я свою работу выполнял честно и хорошо. Чего может бояться человек, который прошел Ленинград?
Андрей Кладиев, газета «Донецкое время»
